«Видно было, что Минск – город небогатый». Откровения русского чиновника, работавшего в наших краях

Николай Ксенофонтович Полевой – сын известного русского журналиста Ксенофонта Полевого. Офицер, мировой посредник, председатель Бобруйской поверочной комиссии и съезда мировых посредников, председатель Калишской комиссии по крестьянским делам.

Воспоминания Полевого были опубликованы в журнале «Русская старина» спустя 50 лет после визита чиновника в Минск. Как и Вильня, наш город в те годы переживал не лучшие времена: только что было жестоко подавлено восстание, и уцелевшие горожане-активисты пытались выражать хоть какие-то протесты. Например, в костелах исполняли патриотические гимны, а минчанки в знак траура по порабощенной Родине ходили в черном. Весь так называемый «Северо-Западный край» будоражило от громких политических дел: участники восстания ссылались в Сибирь, а Минск, как и другие белорусские города, ожидала беспощадная русификация.
 

Назначение Полевого в Минскую губернию посредником – яркий пример политической русификации нашего края: царские власти жестко зачищали всю местную вертикаль, в которой служили белорусы и поляки. Теперь их места должны были занять русские.

О том, каким увидел Николай Полевой Северо-Западный край, Вильню и Минск, можно прочитать в его воспоминаниях. Мы публикуем отрывки из них.

«Я, русский офицер, почувствовал враждебность этих людей»

…В конце января 1864 года я выехал из Вяземскаго уезда в Вильну. В то время не было и помину о железной дороге в этом направлении. Я ехал на Смоленск, Оршу, Могилев, Минск в Вильну, на почтовых лошадях, в санях; санный путь был прекрасный. Тотчас за Смоленском, как только я въехал в Могилевскую губернию, я попал в новый мир. Явились поляки, белорусы, евреи с их чуждыми мне языком, нравами и враждебным ко всему русскому настроением. Я, русский гвардейский офицер, своей формой обнаруживал свою национальность и тотчас почувствовал злобное настроение, враждебность всех этих людей. Они умышленно говорили со мною по-польски, хотя все прекрасно говорили и понимали русский язык.

Они затрудняли меня во всем: в покупке хлеба, баранок, в счете денег, считая на злоты и гроши; a часто отказывали и вовсе в чем можно, говоря: «Не разумем!» Где лаской, где окриком или шуткой, я кое-как устраивался и подвигался быстро. Уже с самой границы Смоленской губернии заметно было военное положение края. В местечках видны были войска; на почтовой дороге стояли местами заставы. Здесь и на станциях проверяли мою подорожную. Но когда я въехал в Минскую губернию, военное положение оказалось во всей своей силе и строгости. На заставе в городе Борисове меня остановил военный караул; военный писарь забрал мою подорожную и объяснил мне, что я должен ожидать, пока он отнесет мою подорожную для поверки и записи военному начальнику, и что я могу ехать дальше только когда получу разрешение военного начальника Борисовского уезда.

<...>

Поздним вечером я приехал в Минск и остановился там ночевать. Я предполагал, что в таком большом центре, как губернский город Минск, строгости военного положения еще сильнее, чем в маленьком городке Борисове.

Оказалось, что тут дело было поставлено совершенно иначе. Как только я проснулся, денщик мой рассказал мне, что какой-то еврей, фактор, предлагает за 50 копеек устроить мне исполнение всех необходимых формальностей; что мне не надо будет являться ни военному губернатору, ни даже в его канцелярию; он брался все устроить. Новичок Западного края, я удивился этому предложению; позвал фактора и, выслушав его уверения, отдал ему свою подорожную. Не прошло и часу, как торжествующий еврей вручил мне мою подорожную, с подписями всех, кому следовало явить ее, и с особым разрешением на свободный проезд до Вильни. Через полчаса я выехал из Минска.

<...>

На другой день я въезжал утром в Вильну. Первое впечатление этого города было тягостное. Вильна, Западный край, Польша со всеми их тенденциями и полонизмом были мне совершенно незнакомы. Я родился в Москве, учился и служил в Петербурге; посещал Малороссию, Финляндию, Прибалтийские губернии, но никогда не бывал в польской стороне. Чем-то чуждым, неприветливым повеяло на меня от Вильны.

<...>

Сидя в санях, я перебирал впечатления нескольких дней, проведенных в Вильне; несимпатичные, тяжелые воспоминания вывез я оттуда. Не понравился мне самый город; груб, не цивилизован показался мне весь быт его. Коленопреклоненная демонстрация богомольцев y Острой Брамы, в сущности думающих не о молитве, a злобно вопиющих, чтобы злить тирана, не решающегося разогнать их, и прохожих русских; вспомнились мне несчастные арестанты на улицах; рассказ о женском аристократическом монастыре, устроившем y себя притон повстанцев и заговорщиков; жалкие лицедеи, за деньги отплясывающие в это самое время в собрании, жадно пожирающие ужин, предложенный им ненавистными им москалями; польки, с бокалами шампанского в руках, публично, чуть не в объятиях тех же ненавистных им людей! Лживый, гадкий, отвратительный мир! Осудил я и свою собственную речь, и роль легкомысленных русских на этом пиру!

<...>

«Видно, что Минск не богатый и не торговый»

Приехал (в Минск. – Ред.) я ночью; везли меня по нескольким тускло освещенным улицам; на другой день я проехал еще по нескольким окраинным улицам; Минск не интересовал меня тогда. Теперь я приехал в Минск как полугражданин его; я понимал, что мне придется часто бывать здесь, и я уже внимательно вглядывался в него. Город был не нарядный, раскинутый, полудеревенский. Дома преимущественно деревянные, окруженные садами, огородами; только на двух, трех улицах, в середине города, были каменные дома, и то двухэтажные; трехэтажных было два, три во всем городе. Видно было, что город не богатый и не торговый, хотя евреев на улицах было как мух на тарелке с медом.

Я едва нашел себе место в гостинице; мне сказали, что сейчас в Минске съезд поверочных комиссий и мировых посредников. Первым делом моим было, разумеется, явиться губернатору, что я сейчас и исполнил. Минским губернатором был тогда Кожевников, человек пожилой, очень образованный и, судя первому впечатлению, очень добрый, бесхитростный. Он принял меня в своем кабинете очень радушно; объяснил мне, что радуется моему приезду, так как в губернии несколько участков без мировых посредников, и тем более приятно ему получить не новичка в крестьянском деле, a опытного, русского мирового посредника.

Андрей Львович Кожевников, сам бывший декабрист, во время и после восстания 1863 года руководил Минском и пытался задавить всякое инакомыслие.

Он сказал мне, что теперь собрал в Минске почти весь личный состав крестьянских учреждений Минской губерни, чтобы обсудить с ними результаты работ поверочных комиссий в пришедшем году, вникнуть во все встреченные затруднения и по возможности разрешить их.

<...>

В 4 часа я возвратился в губернаторский дом, к обеду. В 1864 году губернатор жил в том самом доме, который минский губернатор занимал теперь. Это прекрасное двухэтажное здание, рядом с католическим соборным костелом. Костел этот и дом принадлежали иезуитам, a по изгнании их дом был отобран в казну. Комнат в нем много, комнаты большие, светлые; одним словом – помещение роскошное. Семейство y Кожевникова было большое, и мы сели за стол, кажется, человек двенадцать; причем я был единственный посторонний.

Жена губернатора была женщина образованная, привыкшая к приемам и радушная хозяйка. Разговор за столом шел преимущественно о только что пережитых ими в Минске тревогах повстания: говорили без злобы. При прощании губернаторша просила меня навещать ее, сказав, что всегда рада видеть y себя образованных людей.

<...>

Внешних развлечений в Минске не было никаких. Существовал, правда, какой-то театр; но помещался в частном доме; зала, сцены были небольшие; убранство бедное, грязноватое; освещение скудное. Я раз пошел посмотреть представление. Труппа была сборная, из актеров распуганных повстаньем польских трупп, которые играли теперь по-русски, русские пьесы, с отчаянным польским акцентом, примешивая бессознательно польские слова. Но главная беда была в том, что актеры были ниже посредственности. Две актрисы, молоденькие, довольно красивые, увлекали невзыскательную публику; ее было немного. Я больше не пошел в этот театр.

Было, впрочем, еще одно крупное развлечение: на масленице губернатор Кожевников сделал у себя бал. Прекрасное, просторное помещение губернаторского дома представляло к тому все удобства. Приглашено было все минское русское общество: в том числе все члены поверочных комиссий и мировые посредники. Собралось очень большое общество; было много дам, были нарядные туалеты, были и красивые дамы. Особенно отличались красотою и роскошными нарядами две супруги командиров полков, стоявших гарнизоном в Минске, г-жи Корево и Полторацкая.

Я не принимал участия в танцах, так как общество было мне незнакомое. В боковых комнатах играли в карты; был ужин; бал во всей форме, и все очень хорошо, нарядно, но семейно, неофициально.

<...>

Я слушал все это со вниманием и с своей стороны рассказал Ратчу (начальник артиллерии Виленского военного округа в 1864 году. – Ред.) тяжелое впечатление, произведенное на меня пребыванием моим в Вильне; как меня поразили лицемерие, всеобщая ложь, легкомыслие. Он признал существование этого зла, я сказал, что Муравьев действительно плохо окружен, и это может погубить его. Слишком мало около него честных, трудолюбивых людей, и слишком много карьеристов, льстецов.

Рассказал он мне и почему путешествует в почтовой бричке. Он выехал из Вильны в удобной, легкой коляске, которую нарочно купил для предстоящих разъездов. Между Вильною и Минском коляска несколько раз ломалась и оказалась такою непрочною, что он вынужден был бросить ее в Минске и поручил еврею, хозяину гостиницы, в которой остановился, заарендовать или купить какой-нибудь экипаж для дальнейшего путешествия. Тот представил ему прекрасную коляску, а на вопрос о цене ответил, что владелец коляски сам просит принять этот знак уважения; но генерал может сделать пану *** большое одолжение, если скажет Муравьеву, что брат пана несправедливо арестован и проч. Ратч в ответ на это велел подать себе почтовую бричку и так приехал сюда. В Бобруйске артиллеристы разыскали ему какой-то экипаж.

Источник: Полевой Н. Два года – 1864 и 1865, из истории крестьянского дела в Минской губ. // Русская старина, 1910. – Т. 141. – № 1. – С. 47-68; № 2. – С. 247-270.